Вальс

[NC-21]

Название: Вальс
Автор: avinte
Ориджинал, слэш
Жанр: angst, странный humor
Рейтинг: NC-17
Размер: мини
Саммари: Кловис работает копирайтером, у него есть адвокат и высокий болевой порог
Предупреждение: добровольное насилие, кровь

Будто все здесь ошибка
И сердце ждет искры иной
Потому-то молчит и молчит
Небо над головой

Я лежу на спине и смотрю в потолок. Если смотреть достаточно долго, кажется, что он очень далеко. И движется все дальше, вверх. Или, наоборот, падает – бесконечно долго.
Я не чувствую рук. Сначала было просто легкое неудобство – тянущая ломота от локтей до запястий, и я еще шевелил пальцами, пытался приподняться, чтобы не висеть на руках. Потом кожу стало покалывать – много крошечных иголочек, почти не больно, совсем не так больно, как когда в сосок втыкают, например, иглу от шприца, но все же неприятно. А потом стало больно по-настоящему. Теперь… уже не так. Только тупая пустота, которую иногда пронзает тугая и короткая волна – уже не как игла, а как спица.
Мне точно известно, что вытащить руки из этих наручников нельзя. Но я все равно каждый раз пытаюсь – когда дохожу до определенной точки. Сдираю кожу, до искр в глазах давлю на самое широкое место – сустав большого пальца. Он не пролезает. Никогда.
А потом мне делается все равно. Как будто я себя отпускаю на волю. И смотрю на себя со стороны – вот он, идиот с цыплячьими ребрами и прилипшими ко лбу волосами, корчится на кровати, и кисти рук у него посинели.
И тут потолок меня придавливает.

…Все начинается в день, когда на Нью-Хелл падает дождь. Как будто в небе что-то распахивается, или, может быть, рвется, не выдержав тяжести скопившейся за облаками влаги. Растянутый барабанной кожей пластиковый пакет. Или, вот еще аналогия из опыта – в прозрачность истончившаяся от натяжения латексная салфетка.
Я быстро иду по улице, закрываясь газетой, которая уже почти превратилась в бумажную кашу. В ботинках хлюпает и холодит. Они стоят чуть дешевле человеческой почки. Мне их купил один плохой человек. Я знаю, что буду проклят, пока позволяю плохим людям покупать себе ботинки, но ничего не могу с этим поделать. Не знаю, в чем тут секрет – в моей любви к дизайнерским ботинкам, или к плохим людям.
Я влетаю в уличную стеклянную будку – из тех, где стоят панели для оплаты услуг и несколько торговых автоматов. Роняю газету в мусорное ведро и лезу в карман за сигаретами. В глазах у меня все еще дождь, и я не сразу замечаю, что в будке я не один. Мужчина в дорогом длинном плаще стоит, облокотившись на автомат с запаянными в пластик китайскими обедами и упаковками роллов, и смотрит на меня. Влажная черная прядь падает ему на лоб, пересекает глаз.
Очевидно, мое нездоровье написано у меня на лбу. Я просто не могу бороться с собой. Я обреченно смотрю на стеклянную стену, но не вижу ничего, кроме близких капель дождя, кроме слюдяных струй. Улицы из-за них не разглядеть.
Мы отрезаны от мира, и он говорит:
- Привет. Я Рой.

Полчаса спустя я уже отсасываю ему в машине. Он откидывается на подголовник, одна красивая рука неподвижно лежит на руле, вторая вцепляется в мои волосы. И сжимает их – все сильнее и сильнее. Скоро мне делается по-настоящему больно, и я сладко всхлипываю, а он увеличивает нажим. С меня как будто снимают скальп, а глаза влажнеют.
Время от времени включаются дворники – едут по стеклу, вычерчивая два круглых крыла. Краем глаза я вижу сквозь дождь, как мимо проезжает другая машина, и проплывают два ярких пятна зонтиков. Кажется, две женщины – бегут, стуча каблучками, в сторону накрытой стеклянным куполом пешеходной улицы.
- Не отвлекайся, – говорит Рой, и сжимает мои волосы так, что я всхлипываю, давлюсь и отдергиваю голову.
И тут он бьет меня по щеке – не слишком больно, но щека вспыхивает, и я широко распахиваю глаза, всматриваясь, всматриваясь в его лицо. А потом снова наклоняюсь.
Позже он сломает мне палец, сделает из меня подушечку для иголок и будет запихивать в меня разные предметы. Но в наших отношениях так и не появляется ничего, более яркого, чем та секунда, когда он ударил меня в первый раз.
Рано или поздно, все к этому приходят. Наверное, во мне есть что-то, что заставляет их так делать. Наверное, я слишком жду этого. Наверное, я действительно в этом нуждаюсь.
А иначе… только бы они меня и видели, эти типы в плащах и с перегруженными тюнингом машинами.

Он живет рядом с Сити – это самый большой бизнес-район Нью-Хелла, и по ночам он не менее оживлен, чем днем. У нас над головами мелькают рекламные ролики со стен небоскребов – гигантские буквы, мелькающие образы, цветные тени на соседних зданиях. Мелькают похожие на желтых жучков такси. Мы поднимаемся в стеклянном лифте по прозрачной шахте, и Рой вдавливает меня в стенку. Я думаю, что кто-нибудь обязательно увидит, как мы здесь обжимаемся, и эта мысль меня вдохновляет.
Здесь дорогие квартиры, я знаю это точно, потому что достаточно плотно вовлечен в процесс потребления материальных благ. Можно сказать, я сам продуцирую эти блага – вернее, продуцирую потребность в них.
В одном из офисов стоэтажного бизнес-центра такие люди, как Рой, придумывают дизайн объектов (в его случае – электронных устройств, но есть и сотня прочих случаев), а в другом такие люди, как я, придумывают для этих предметов рекламные кампании.
То есть, не именно для этих. Но не важно. Общий принцип примерно такой.
И, конечно, в Сити есть еще десятки офисов, где люди заняты примерно тем же самым. И всем им успешность не позволяет слишком долго фиксироваться на собственном одиночестве.
А потом я покупаю на заработанные деньги какое-нибудь электронное устройство, увиденное в рекламе.
Если вертикально поставить три анальных вибратора с эффектом вращения и включить их, то получится, как будто они танцуют. Им можно включить Bauhaus или вальс Шуберта, и они будут кружиться, кружиться на фоне пересеченного вспышками реклам вечернего города.

Здесь просторно и высоко, и у меня начинается агорафобия. У Роя очень большая квартира, и я радуюсь, что мне не нужно с ним жить. Я бы здесь заблудился.
Из панорамного окна в гостиной открывается очень хороший вид на Сити. Зато совсем рядом проходит виадук – ажурная сеть на высоких опорах, огражденная прозрачными звукоизоляционными панелями. И, хотя поезд почти не слышно, иногда я нервничаю, когда тот врывается в поле зрения где-то на заднем плане.
Я лежу на черном диване и мне больно. На этом диване мне больно почти всегда. Иначе, наверное, я бы сюда и не приходил.
У меня на груди, на плечах, на боках краснеют полосы – вспухшие, выпуклые на ощупь следы. Кожа на них сделалась очень чувствительной. Каждое легкое касание вызывает стон. Рой дотрагивается до них кончиками пальцев, потом кладет руки мне на грудь. Мне кажется, что его ладони обжигают, и я пытаюсь как-то вывернуться, освободиться, но у меня ничего не получается.
Другой рукой он сильно сжимает мой член, и я вздрагиваю. А потом еще раз. Вздрагиваю ему навстречу. Он смотрит прямо мне в глаза, и мне делается очень страшно. Этот страх носит совершенно иррациональный характер и заставляет меня сладко задерживать дыхание.
Рой говорит шепотом: да, мой хороший. Он говорит: мой мальчик. От этого у меня бегут мурашки по затылку и, кажется, шевелятся волосы.
Я почему-то плачу – рыдаю, как девчонка. Я плохо умею плакать и делаю это неумело. Но и не плакать я тоже не могу. Как будто его слова разрушили какие-то плотины. У меня дрожат губы, и капает с кончика носа. Слезы затекают между растрескавшимися губами, я облизываю их и чувствую соленую горечь.

- Кричи, - говорит Рой. – Давай, кричи.
Я мотаю головой. Не то, чтобы мне было трудно сделать это для него, просто хочется орать тогда, когда я действительно не могу больше терпеть.
Он принимает мой отказ за вызов и резко проворачивает во мне руку – четыре пальца, а весь кулак не входит. Да-да, сустав большого пальца. Если добавить смазки и постараться, можно было бы попробовать втиснуть кисть целиком, но спасибо Рою за то, что он этого не делает.
Я так и говорю:
- Спасибо, Рой.
Он наклоняется, и я вижу его лицо – сосредоточенное, черная челка закрывает глаз. Он смотрит на меня очень пристально, пока двигает рукой, а я начинаю издавать невнятные хрипящие звуки.
Рой явно очень доволен. Счастлив от ощущения власти. Он даже закуривает короткую черную сигарку и выпускает дым в сторону моего лица. Удовлетворенно слушает кашель.
Я думаю: а может ли быть так, что я правда его не контролирую?
Я думаю: мне не стоит так много пить, это вредно и лишает мои свидетельства убедительности.
Я думаю: если вдруг Рой сделает что-то, что мне действительно не понравится, я позову своего адвоката.
А после он вытаскивает из моей задницы руку, и я слышу, как там хлюпает, а он, все еще держа сигару на отлете, входит в меня сам. На живот мне падает пепел с крошечными угольками, и я дергаюсь. И тогда Рой тушит сигару о мое плечо, с моих губ срывается болезненное шипение, и я хочу уже заорать, что это нечестно, что мы так не договаривались, что, наверное, у меня останется рубец, – но он отбрасывает окурок и вставляет пальцы мне в рот. А потом начинает очень быстро, с силой насаживать меня на себя.
Я понимаю, что теперь мне точно хочется покричать – кажется, именно от осознания этого я кончаю. Это продолжается как-то непропорционально долго, одна судорога идет за другой, я сжимаю руки в кулаки и выгибаю стопы, сперма выплескивается медленными толчками, и мне уже почти что плохо. Я с силой прикусываю пальцы Роя.
- Ай! – он выдергивает их у меня изо рта, – Ты рехнулся? – он замахивается, но у меня нет сил даже зажмуриться.
Он рассматривает следы от укуса.
Я чувствую, как у меня внутри теряет твердость его член.

…Потолок медленно поднимается.
Далекое легкое шипение – это поезд проносится по виадуку, разрезая ночь.
Я прихожу в себя, когда мои руки уже освобождены. Они медленно отходят, и снова начинает страшно колоть, но это сейчас не самая большая моя проблема. Потому что Рой рывком подтаскивает меня к краю кровати и раздвигает мне колени.
- Мне больно, – тихо говорю я.
- Я знаю, – легко кивает он. – Конечно, тебе больно.
- Тогда, может быть… – я пытаюсь извернуться, у меня страшно болят руки, а все тело – как чужое. Я совершенно не возбужден сейчас, хотя я знаю, что если он в самом деле начет сейчас меня трахать, эффект скорее всего последует. И это хуже всего.
- Нет, – он сильно сжимает, разводя в стороны, мои ноги.
Мне между ягодиц упирается твердое и горячее, а главное – сухое. И тут мне делается еще больнее. Я даже на какое-то время забываю о посиневших руках.
- Рой! Хотя бы… смажь там. Пожалуйста.
- Нет, – ему явно очень нравится говорить это «нет». У него и правда хорошо получается.
Но все же сейчас мне слишком больно. В конце концов, он просто туда не войдет сейчас. Мы не виделись несколько дней, и сам я за эти дни ничего такого не делал. И к тому же я совершенно не могу расслабиться.
Рой мог бы проявить хотя бы немного сочувствия. Хотя бы не портить себе игру. Потому что мне сейчас просто нельзя, просто физически невозможно вставить, ничего не испортив и не порвав…
Последнее осознание настигает меня в ту же секунду, что и совершенно запредельная вспышка боли. Так он не поступал со мной еще ни разу.
Рой просто въезжает в меня на полную длину, никак не сдерживаясь и вкладывая в это движение всю силу. У меня вспыхивает что-то в глазах. Болит даже не растянутое, саднящее отверстие – болит спина, и крестец, и позвоночник, не говоря уже об отвратительном ощущении где-то в кишечнике.
Рой отодвигается, медленно выходя, но я знаю, что он просто копит силы.
Я скребу пальцами по одеялу и надеюсь, очень надеюсь, что он не начнет двигаться дальше прямо сейчас.
Хотя и знаю, что начнет.
- Я тебя порвал, – удовлетворенно говорит он, хотя я и так подозреваю, что без этого не обошлось, – Подожди… – его голос меняется, делается не таким низким и медленным, и я напрягаюсь, потому что эти интонации мне не знакомы, – Что за черт?..
Он выходит из меня, и это отзывается новой вспышкой боли.
- Это не твоя…– произносит он, – Кловис, у меня кровь!

Я с трудом сажусь на кровати. Рой держит в руке свой член, с которого в самом деле капают красные капельки. Первая, очевидно, осталась во мне, вторая упала на кровать между моих коленок, а третья вот-вот сорвется вниз.
- Я порвал уздечку, – быстро говорит Рой, и я вижу, как он бледнеет.
Несмотря на то, что внутренности пронзает болью, я тянусь за салфетками, вытаскиваю одну из картонной коробки и придвигаюсь к Рою.
- Что ты делаешь? – он смотрит на меня настороженно.
- Не знаю, – я пожимаю плечами. – Хочу, чтобы ты хотя бы не испачкал ковер.
- Может быть нужно, ну… сходить к врачу? – он смотрит на меня расширившимися глазами, и это выражение тоже кажется непривычным.
Я пытаюсь промокнуть кровь салфеткой, но он вздрагивает, как от удара током.
- Это ведь не так уж и больно, – утешительно говорю я.
Он смотрит на меня как на умалишенного: как это, не больно?
И я очень ясно понимаю, что у нас с ним разный болевой порог. Но это еще не все.
Я согласен смириться с тем, что являю собой личность патологическую. Ставить меня в пример – плохая идея. Но дело даже не в боли. Дело в том, что в глазах у Роя плещется испуг.
Ничего ироничнее я просто не могу себе представить. Добро пожаловать в мой мир боли и страдания – так в таких случаях говорится?
Мы бесконечно ясно ощущаем границы своих тел. И для таких людей, как Рой, это особенно очевидно. Другой – там, где не больно. А там, где болит, начинаюсь я сам.
Я – там, где разрыв, любое нарушение целостности, расходящиеся края и саднящая кожа оказываются бесконечно близкими. Там, где рождается ноющее чувство острой животной жалости к себе, к собственному искалеченному, бедному, бесконечно родному телу. Там, где открытая рана пугает не столько болезненными ощущениями, сколько этим внезапным ощущением вспыхнувшей пустоты, отсутствием привычного натяжения кожи. Когда страшно тронуть, страшно прикоснуться к разошедшимися ровным краям, которые набухли густым и алым, и если коснуться – блестящая капля разбежится ручьями.
И сейчас я желаю только о том, что он не может вкусить этого всего в полной мере. Что у него только одна, маленькая, в сущности, ранка. Но он сейчас весь в этом ощущении. Я чувствую, как ему неприятно. Но главное – как страшно. Видеть свою кровь. Не чужую. А свою, такую собственную, такую теплую кровь.
И я начинаю смеяться. Я знаю, что этим я обрекаю себя на что-то ужасное. Например, на одиночество.
Но я не могу остановиться. Я роняю окровавленную салфетку и закрываю лицо руками. У меня болит под ребрами, а из глаз текут слезы. Мне уже совсем не весело, но я все не успокаиваюсь.
В этот смех уходит все, с чем я жил это время.
Я просто не могу остановиться.

Рой приходит ко мне через две недели.
На нем больше нет плаща, он в черной куртке с высоким воротом, руки глубоко в карманах. В куртке он кажется моложе.
Прислонившись плечом к шахте лифта, Рой смотрит на меня:
- Можно?
- Конечно, зачем ты спрашиваешь, – я распахиваю дверь пошире и отступаю в глубину квартиры.
Когда он допивает второй бокал вина, я спрашиваю, зажила ли уже его уздечка.
- Ну да, – Рой дергает плечом, – Хочешь посмотреть?
Я хочу.
Там правда почти все зажило – осталась только тонкая полоска. Кривоватый росчерк у самой головки. Когда я провожу по нему языком, Рой рефлекторно отстраняется.
Я смотрю мрачно – когда он втыкал в меня иголки, я не дергался. Рою не нравится мой взгляд, поэтому он бьет меня. Бьет не очень сильно, но долго. Я обмякаю, сползаю с кровати на пол, валюсь, как плюшевая игрушка. Мне как-то особенно тоскливо.
Рой опускает занесенную руку и садится на пол рядом со мной.
Мы сидим молча, прислонившись к кровати, и чуть касаемся плечами друг друга.
- А мы не можем без этого? – спрашиваю я.
- Как?
- Как-нибудь не так. Обычно, знаешь. Как все.
В результате в первый раз за историю наших отношений у него не встает, как следует. Это удивляет нас обоих, но является, в общем-то, закономерным итогом произошедшего.
Рой кладет голову мне на колени и замирает. Он не стремится ничего мне сломать. И он не уходит.
Я перебираю его волосы.
- И что мы теперь будем делать? – спрашивает он обреченно.
- Хочешь, я покажу тебе, как вибратор танцует вальс?